Отправлено: 07.06.09 07:59. Заголовок: Культура и варварство

Культура и варварство. Часть вторая

Метафизика в эпоху терроризма

Окончание эссе Терри Иглтона «Культура и варварство».

Религия присутствует по обеим сторонам стены, которая разделяет культуру и цивилизацию, и в этом также заключается ее ужасающая власть. В цивилизации религия выражается доктриной, институтом, властью, метафизической спекуляцией, трансцендентной истиной, хорами и соборами. В культуре эту роль играет миф, ритуал, иррациональность, спонтанное ощущение и темные боги. В США религия имеет в основном характер цивилизации, в Англии она в основном просто традиционный способ жизни сродни чаепитию или народным танцам, а не социализму или дарвинизму; воспринимать все это слишком серьезно – моветон (англичанин Докинз в этом отношении совершенно не англичанин). Невозможно представить себе английского капеллана, спрашивающего вас, омылись ли вы кровью агнца. Как заметил один англичанин, если религия начинает мешать вам в повседневной жизни – настало время отбросить религию. Результаты опросов показывают: англичане считают, что религия принесла больше вреда, чем пользы.Со столь разумной точкой зрения вряд ли согласятся в Далласе.

Тем не менее, сторонники цивилизации правы в своей оппозиционности культуре в том, что она имеет тенденцию замещать собой рациональные дискуссии. Как и во многих традиционалистских обществах, где вы можете оправдать свои действия тем, что так поступали ваши предки, многие сторонники культуры могут оправдать ваши действия на тем, что в вашей культуре поступают именно так. Лучше уж, кажется, печься об Исландии, занде [народность на территории Конго], морских сообществах, чем об «Ангелах ада», неофашистах или сайентологах. В статье «Ислам, исламизм и Запад» Айяз Ахмад замечает, что концепция культуры в определенном смысле стала означать, что человек такой, какой он есть, является самим собой по причине того, кто он есть – эту доктрину разделяют и расисты. Апелляция к культуре становится для нас способом освобождения от моральной ответственности и рациональной аргументации. Так же, как частью их образа жизни является рытье ловушек для тигров, частью нашего образа жизни является производство крылатых ракет. Постмодернистская мысль враждебно относится к самой идее основы, фундамента; но в постмодернизме культура становится новым абсолютом, концептуальной финальной точкой, трансцендентным означающим. Культура – это точка, где лопата ударяется о скальную породу, культура – это собственная кожа, из которой не вылезешь, это недостигаемый горизонт. Есть нечто странное в попытке достижения точки в истории, где Природа, бывшая старомодной идеей до тех пор, как мы не озаботились вопросом ее уничтожения, может стать неким последним оправданием человеческой культуры в целом.

Идея культуры вызывает своего рода сакральный резонанс. На протяжении нескольких столетий она, прежде всего, предлагалась в качестве светской альтернативы потерпевшей поражение религиозной истине. Это не так уж и нелепо. Как и религия, культура – это вопрос абсолютных ценностей, интуитивной уверенности, освященных традиций, проверенной идентичности, общих верований, символических действий и чувство трансцендентности. Именно культура, а не религия для многих людей сегодня является сердцем бессердечного мира – в независимости от того, понимаете ли вы культуру как литературу и искусство или как некий дорогой для вас образ жизни. Большинство эстетических концепций культуры – это осколки теологии, а произведение искусства, воспринимаемое как нечто загадочное, самодостаточное, самодвижущееся, выступает образом господа эпохи агностицизма. Но культура не справляется с обязанностями эрзац-религии. Произведения искусства нас не спасут. Они могут лишь помочь нам острее почувствовать то, что необходимо исправить. А праздничная культура в качестве образа жизни – весьма ограниченная версия искупления.

Кто-то хочет примирить культуру и цивилизацию (или же «германское» и «французское», как кое-кто может истолковать эти понятия) заявляя, что ценностям цивилизации, несмотря на их универсальность, требуется определенное место проживания и имя – отдельные секторы мира должны быть своеобразными почтовыми адресами всей человеческой цивилизации. И, конечно же, это Запад. С этой точки зрения, Запад, конечно, – цивилизация; но он также является ее квинтэссенцией. Подобно тому, как Франция – одна нация среди многих других, но является и квинтэссенцией разума. Для тех же, кто считает, что подобные аргументы произносятся с позиции превосходства, существует облегченная, на первый взгляд, не столь шовинистическая версия. Она связана с философом Ричардом Рорти и, в меньшей степени, с литературным критиком Стэнли Фишем.

Аргументация Рорти позволяет признать западную цивилизацию «культурой» в смысле ее локальности и обусловленности, даже если вы заявляете о необходимости продвижения ее ценностей. Вы ведете себя так, словно ваши ценности обладают всей мощью универсальных ценностей, одновременно изолируя их от всяческой радикальной критики. Ваши ценности имеют иммунитет к подобной критике, поскольку вы не даете им никакого рационального обоснования. Ваша культура – всего лишь одна из многих. Если вы будете достаточно смелы, вы сможете даже отбросить всякую рациональную защиту своего образа жизни, оставив лишь культуралистскую аргументацию, даже если в результате этого ваши ценности рискуют остаться совершенно необоснованными. Понятия «культура» и «цивилизация» в данном случае удачно совпадают. Запад, скорее всего, цивилизован, но поскольку западная цивилизация определена историей культуры, не возникает необходимости ее рационального обоснования. Таким образом, вы убиваете двух зайцев одновременно.

Разум сам по себе может запугать варварскую иррациональность, но для этого ему необходимо мобилизовать все силы веры, использовать ее источники, протекающие гораздо глубже самого разума. Таким образом, разум становится пугающе похож на ту самую иррациональность, которой он и пытается дать отпор. С подобной ситуацией Европа и столкнулась во время Второй мировой. Может ли либеральный гуманизм действительно победить фашизм – движение, питающееся мощными иррациональными источниками? Или фашизм может победить лишь противник, копающий столь же глубоко – социализм?

Вопрос разума и его противоположности является основной темой великолепного романа Томаса Манна «Волшебная гора». В этом романе всё – жизнь и смерть, утверждение и отрицание, Эрос и Танатос, священное и низменное – сплетается, порождая конфликт между либеральным гуманистом Сеттембрини и зловещим иезуитом, коммунистом и повстанцем Нафтой. Нафта – энергичный модернист, как Сатана, восстающий против Сеттембрини и самого духа либерально-буржуазной современности. В нем есть жертвенность, духовный абсолютизм, религиозное рвение и культ смерти, его жизнь питают архаичные и кровавые источники культуры. Цивилизованный Сеттембрини же – жизнерадостный сторонник разума, прогресса, либеральных ценностей и европейского мышления.

Нетрудно представить, кого из героев «Волшебной горы», наши цивилизованные новые атеисты Хитченс и Докинз будут восхвалять, а кого поносить. Роман, тем не менее, не столь категоричен в суждениях. Радующийся жизни Сеттембрини на самом деле стоит на пороге смерти. Первая мировая война, во время которой создавался роман, – это крах его высокопарных надежд XIX века. Нафта, может быть, и патологически влюблен в смерть, но жизнерадостный гуманизм Сеттембрини процветает на ее подавлении. Он не выносит правды, заключающейся в том, что быть человеком означает в то же время и быть больным. Порочность и отклонения формируют человеческую сущность, а не являются лишь ее иррациональными девиациями. В этом смысле очень важно, что никто из пациентов клиники, где происходит действие романа, вероятно, никогда не выздоровеет.

Главный же герой романа Ганс Касторп принимает некую смерть-в-жизни, отличную как от пути Нафты, так и от пути Сеттембрини, которая заключается в утверждении человека ничтожного, не высокомерного, сознавая его бренность и смертность. Подобный трагический гуманизм включает в себя как деструктивность смерти, не свойственную Сеттембрини, так и, в отличие от Нафты, отказ фетишизировать смерть. Утопическое видение любви и дружбы Касторпа за пеленой снега скрывает потрясающий образ расчлененного ребенка, символ кровавой жертвы, на которой покоится сама цивилизация. После этой сцены богоявления Ганс отказывает смерти в праве властвовать над его мыслями. Любовь, а не разум, считает он, сильнее смерти, и лишь она может источать блага цивилизации. Сам по себе разум, дабы отпугнуть смерть, имеет слишком уж абстрактный и безличный характер. А подлинная любовь должна жить «в постоянном негласном признании этой кровавой жертвы». Следует ценить красоту, идеализм, жажду прогресса, сознавая при этом (как марксизм или ницшеанство), сколько крови и горя находится в их основании. Лишь признав, что мы смертны, мы можем жить полной жизнью.

Если культура не является достаточно адекватной заменой религии, то она не может быть и заменой политике. Переход от модернизма к постмодернизму частично отражен в убеждении, что первостепенной является культура, а не политика. Постмодернизм восприимчив скорее к образу жизни, чем материальным интересам. Для него важнее идентичность, а не нефть. По иронии судьбы, это его роднит с радикальным исламом, который считает, что на кону, в первую очередь, стоят именно верования и ценности. Я уже где-то говорил, что корни западного постмодернизма лежат в неудачах революционной политики. Аналогичным образом, исламский фундаментализм, кроме всего прочего, является яростной реакцией на поражение левого ислама, к чему приложил руку именно Запад. Язык религии здесь в некотором отношении заменяет дискурс политики.

Если политике не удалось объединить всех угнетенных мира ради изменения условий их существования, то можно быть вполне уверенным, что культура, в свою очередь, тоже не справится с этой задачей. В культуре слишком много утверждения того, кто ты есть или кем ты был, и слишком мало – кем ты мог бы стать. А религия? Христианство, несомненно, рассматривало себя в качестве начала, объединяющего культуру и цивилизацию. Если религия оказалась наиболее сильной, живучей и универсальной символической формой, к которой подошло человечество, то в этом частично заслуга христианства. Какой еще символической форме удалось выковать прямые связи между наиболее абсолютной, универсальной истиной и повседневной жизнью бесчисленных миллионов мужчин и женщин? Какой еще образ жизни сумел создать столь тесную связь между бесплотными идеями и реальностью человеческой жизни? Религиозная вера провела «горячую телефонную линию» между личным и трансцендентной властью. Сторонники культуры могут лишь завидовать подобному достижению. Но, тем не менее, в деле освобождения угнетенных религия оказалась столь же бессильной, сколь и культура. По большому счету, она нисколько не заинтересована в этом.

Модернизм лишь усилил раскол между культурой и цивилизацией, что позволило религии занять область личного, вторгнуться в область повседневной культуры, поскольку политическая власть перешла к светскому государству. Вместе с прочими символическими областями – искусством и сексуальностью – религия освободилась от светской власти. Результаты подобной приватизации всех трех символических форм оказались весьма неоднозначны. С одной стороны, они могут теперь быть источниками альтернативных ценностей и, следовательно, политической критики; с другой стороны, их изоляция от публичного мира лишь усиливает их патологичность.

Следовательно, современная глобальная система стоит перед весьма неприятным выбором: либо перед угрозой вражеского абсолютизма довериться собственному прагматизму, либо вернуться к метафизическим ценностям, сегодня весьма поблекшим и неправдоподобным. Должен ли Запад обратиться ради собственного спасения к энергичной метафизике? А если и так, то сможет ли он проделать это, не затронув либеральные светские ценности, чтобы было что защищать от нелиберальных оппонентов?

Если марксизм и обещал примирить культуру и цивилизацию, то отчасти благодаря тому, что его основатель был романтическим гуманистом и при этом наследовал традиции рационализма эпохи Просвещения. Марксизм должен объединить культуру и цивилизацию, частность и универсальность, рабочих и граждан всего мира, приверженность локальному и интернациональную солидарность, свободную самореализацию индивидуумов из плоти и крови и их глобальное кооперативное содружество. Но марксизм переживает время политического отступления, а радикальные политические импульсы мигрировали, прежде всего, в область теологии. Сейчас именно в теологии происходят наиболее информативные и оживленные дискуссии: о Бадью и Делёзе, Фуко и феминизме, Марксе и Хайдеггере. Это неудивительно, поскольку теология, при всем неправдоподобии многих из ее истин, остается одной из главных теоретических арен в узкоспециализированном мире – предметом ее является природа и трансцендентальная судьба самого человечества, а эти вопросы нелегко поставить перед аналитической философией или политическими исследованиями. Удаленность теологии от прагматических вопросов является в этом отношении преимуществом.

Следовательно, мы оказываемся в весьма интересной ситуации. В мире, где теология создает некую проблему, она же и стимулирует критическую мысль, которая сможет помочь ее разрешить. При всей своей абсурдности и жесткости религия может преподать светским левым некоторые уроки. Однако левые не в восторге от того, что нужно смотреть в зубы дареному коню. Прислушается ли сейчас одна сторона к другой? Прочитают ли Кристофер Хитченс и Ричард Докинз этот текст и узрят ли господа, указующего дорогу в Дамаск? Отвечу с помощью двух теологических терминов: в аду нет надежды. Редуты слишком хорошо укреплены, чтобы допустить подобный диалог. Взаимопонимание не появится само по себе, как предполагают некоторые либералы. Оно требует определенных материальных условий, которые вряд ли возникнут до тех пор, пока продолжается так называемая война с террором.

Различия между Хитченсом, Докинзом и такими, как я, сводится, в конце концов, к различию между либеральным гуманизмом и трагическим гуманизмом. Кто-то считает, что мы сможем быть свободны, если отряхнем с себя ядовитое наследие мифов и суеверий. На мой взгляд, подобная надежда – сама уже миф, хотя и благородный. Трагический гуманизм, так же как и либеральный гуманизм, желает свободного процветания человечества, но считает, что достигнуть этого можно лишь противостоянием злу. Единственное стоящее утверждение гуманности схоже с размышлениями разочарованного после реставрации монархии Мильтона, который всерьез размышляет о том, достойно ли человечество первоочередного спасения, и понимает свифтовского короля страны Бробдингнег, считавшего род человеческий расой мерзких паразитов. Трагический гуманизм – в его социалистической, христианской или психоаналитической ипостаси – полагает, что лишь посредством самоотречения и радикальной перестройки человечество да обрящет себя. Никаких гарантий того, что это преображенное будущее когда-либо возникнет, нет. Но оно все же может возникнуть несколько раньше, если либеральные догматики, доктринеры, размахивающие флагом Прогресса и интеллектуалы-исламофобы уйдут с дороги.

Терри Иглтон, перевод Дмитрия Колесника

Эссе представляет собой выдержку из работы Терри Иглтона «Разум, вера и революция: размышления по поводу дискуссий о боге», изданное 21 апреля 2009 года (Yale University Press, 2009 by Terry Eagleton).